Леонардо Шаша - Каждому свое • Американская тетушка
При таком характере и образе жизни у Лаураны не было друзей. Много знакомых, но ни одного друга. К примеру, с доктором Рошо он вместе учился в гимназии и в лицее, но когда после университета они оказались в одном городке, то друзьями так и не стали. Они встречались в аптеке или в клубе, мирно беседовали, вспоминали какого-нибудь школьного приятеля или эпизод из гимназической жизни. Иногда Лаурана приглашал Рошо к себе домой, если заболевала или впадала в ипохондрию мать. Рошо выписывал лекарства и обычно оставался выпить кофе; они снова предавались воспоминаниям о каком-нибудь приятеле или гимназисте, который потом исчез, словно в воду канул. Рошо никогда не брал денег за визит, но каждый год на рождество Лаурана посылал ему в подарок интересную книгу, потому что Рошо был из тех, кто все же почитывал новинки. Но теплых отношений между ними так и не возникло, их объединяли лишь общие воспоминания и возможность обстоятельно и с чувством взаимопонимания поговорить о литературных и политических событиях. С другими соседями и знакомыми и это было невозможно. Ведь в городке почти все были крайне правыми, даже те, кто считал себя социалистом или коммунистом. Поэтому смерть Рошо особенно его поразила, и он впервые испытал чувство пустоты и собственной виновности, особенно после того, как увидел труп Рошо. Печать смерти легла на его лицо бледно-серой маской, которая постепенно застывала в этой душной комнате, насквозь пропитанной запахом цветов, восковых свечей и пота. Рошо словно подвергся неумолимому окаменению, и черты лица словно хранили горестное изумление и отчаянное желание освободиться от этой коры холодного безмолвия.
Лицу аптекаря смерть, наоборот, придала торжественное и задумчивое выражение, какого никто не замечал у него при жизни. Так что бывает не только ирония судьбы, но и ирония смерти. Все это вместе взятое: гибель человека, с которым его связывала скорее не дружба, а давнее знакомство, смерть, впервые увиденная во всей ужасающей наготе, хотя ему не раз доводилось видеть прежде покойников, закрытая дверь аптеки и неизменная траурная лента над ней — все это повергло Лаурану в полнейшее отчаяние и прострацию, и он буквально физически чувствовал, как сердце его то вдруг замирало, то начинало сильно биться. Он пытался выйти из этого состояния душевной депрессии и, пожалуй, ему это удалось: теперь его интерес к мотивам преступления носил чисто умозрительный характер и подогревался разве только упрямством. Словом, он до некоторой степени очутился в положении человека, услышавшего в клубе или в гостиной ребус, который всегда готовы предложить и, что еще хуже, разгадать почему-то именно кретины. При этом всем хорошо известно, что это глупейшая игра, пустая трата времени, любимое занятие дураков, которым как раз некуда девать время. И все же он чувствует себя обязанным решить этот ребус и упорно ломает над ним голову. Мысль о том, что решение задачи приведет, как это принято говорить, виновных на скамью подсудимых, иными словами, к торжеству правосудия, ни разу даже не мелькнула у Лаураны. Он был человеком долга, достаточно умным, честным, уважающим законы, но знай он, что крадет хлеб у полиции или даже невольно помогает ей в расследовании, Лаурана с отвращением отказался бы от всякой попытки решить эту загадку.
Так или иначе, но этот суховатый, застенчивый и не такой уж храбрый человек решил пойти «ва банк», да еще вечером в клубе, когда там полно народу. Речь, как всегда, зашла о преступлении. И вдруг Лаурана, обычно молчавший, выпалил:
— Письмо было составлено из слов, вырезанных из «Оссерваторе романо».
Все разговоры мгновенно прекратились, воцарилось изумленное молчание.
— Ну и ну! — первым отозвался дон Луиджи Корвайя.
В его возгласе звучало удивление, но не важностью улики, а, скорее, безрассудством того, кто, объявив об этом, подставил себя под двойной удар — полиции и преступников. Ничего похожего в городке еще не случалось.
— В самом деле?.. Но, прости, откуда ты узнал? — спросил адвокат Розелло, кузен жены покойного Рошо.
— Я это заметил, когда старшина карабинеров диктовал аптекарю заявление в полицию. Если вы помните, я вошел в аптеку вместе с ним.
— И вы сказали об этом старшине? — поинтересовался Пекорилла.
— Да, я ему порекомендовал хорошенько изучить письмо. Он ответил, что так и сделает.
— Попробовал бы не сделать! — воскликнул дон Луиджи с облегчением и одновременно с ноткой огорчения, что это открытие оказалось для Лаураны не столь уж опасным.
— Странно, что старшина ничего мне не сказал, — проговорил Розелло.
— А может, эта улика ничего не давала, — заметил начальник почты. И с просиявшим от внезапной догадки лицом сказал: — Потому-то вы, значит, и спросили у меня?..
— Нет, — отрезал Лаурана.
В это самое время полковник в отставке Сальваджо, всегда готовый вмешаться, едва только кто-то высказывал сомнения, подозрения или критические замечания в адрес полиции, армии или карабинеров, величественно поднялся и, направившись к Розелло, спросил:
— Не соблаговолите ли вы объяснить, почему, собственно, старшина должен был вас информировать о тех или иных уликах?
— Как родственника, только как родственника одной из жертв, — поспешил заверить его Розелло.
— А-а, — протянул полковник. Он решил, что Розелло, пользуясь своим политическим влиянием, требует от старшины карабинеров специального отчета. Но все же не вполне удовлетворенный ответом, вновь ринулся в атаку: — Должен вам, однако, заметить, что даже родственнику убитого старшина не может сообщить секретных данных расследования. Не может и не имеет права, а если он это сделает, то это будет серьезным нарушением, я повторяю, серьезным нарушением служебного долга.
— Знаю, знаю, — сказал Розелло. — Но я думал так, по дружбе.
— У корпуса карабинеров нет друзей, — возвысил голос полковник.
— Да, но не у старшин, — не утерпел Розелло.
— Старшины это тоже корпус, полковники — тоже корпус, и ефрейторы — тоже корпус...
Полковник вошел в раж, его голова начала дрожать. Члены клуба по долгому опыту знали, что это верный признак очередного приступа ярости, которым был подвержен отставной вояка.
Розелло встал, сделал знак Лауране, что хочет с ним поговорить, и они оба спустились вниз.
— Старый болван, — сказал он, едва они вышли из клуба. — Интересно, что ты думаешь про эту историю с «Оссерваторе романо»?
Глава шестая
После его откровенного высказывания тогда, в клубе, ровным счетом ничего не произошло. Он ничего особенного и не ждал, но хотел проверить, какой эффект произведут его слова на каждого из присутствующих. Однако вмешательство полковника разрушило все его планы. Единственное, чего ему удалось добиться, так это доверительных признаний Розелло о ходе следствия. Если бы их услышал полковник Сальваджо, он бы остолбенел. Впрочем, существенными успехами полиция похвастать не могла, все сводилось к подозрениям о тайных любовных похождениях аптекаря.
Но и, не достигнув желаемого результата, Лаурана все же интуитивно чувствовал, что у членов клуба и особенно у завсегдатаев аптеки можно кое-что выведать.
Одно ему было точно известно: обычно охотники держат в тайне место, куда они хотят отправиться в день открытия охоты, желая первыми очутиться в богатом дичью месте. В городке это давно стало традицией. Те, кто собирался вместе пойти на охоту, а в данном конкретном случае Манно и Рошо, ревниво оберегали свою тайну. Очень редко они сообщали о ней третьему, да и то под строжайшим секретом. Нередко случалось, что нарочно называли совсем не то место; поэтому никто, даже если Манно и Рошо поделились с кем-нибудь своим намерением, не мог быть уверен в правдивости их слов. Лишь надежному, испытанному другу, не подверженному охотничьей страсти, Манно или Рошо могли назвать место, где они собирались поохотиться.
Сопровождая мать, которая отправилась навестить сначала вдову аптекаря, а затем вдову доктора, Лаурана сумел кое-что разузнать. Он задал одной и другой тот же вопрос:
— Муж говорил вам, в каком месте он намерен поохотиться в первый день?
— Уходя, он сказал, что, вероятно, они с Рошо отправятся в Канателло, — ответила вдова аптекаря.
Лаурана мысленно сразу же отметил это «вероятно», свидетельствовавшее о нежелании аптекаря и в последний момент открыть секрет даже жене.
— А про письмо он вам ничего не говорил?
— Нет, ничего.
— Очевидно, он не хотел вас тревожить зря.
— О да, — сухо, с оттенком едкой иронии в голосе ответила вдова.
— И потом, он, впрочем, как и все мы, думал, что это шутка.
— Хорошенькая шутка, — вздохнула вдова, — шутка, которая стоила ему жизни, а мне репутации.
— Да, ему она, увы, стоила жизни... Но вы... При чем здесь вы!?
— При чем? Вы что, не знаете, какие о нас постыдные слухи распускают?
